29 декабря 2023, 14:24 • Новости дня. Кононенко: Мочить Филиппа Киркорова – это давняя традиция. народного артиста Российской Федерации, эстрадного певца, актера, композитора и продюсера. Актриса Вологодского драматического театра Диана Кононенко с детства мечтала выступать на сцене и гордится тем, что поступила в Нижегородское театральное училище. Константин Хабенский. Читайте последние новости на тему в ленте новостей на сайте РИА Новости.
Сергей Никоненко
Лента новостей Друзья Фотографии Видео Музыка Группы Подарки Игры. Кононенко и Чуб вышли в открытый космос. Космонавты «Роскосмоса» Олег Кононенко и Николай Чуб закрыли выходной люк модуля «Поиск» МКС и завершили внекорабельную деятельность. Всё про советского актера Василия Руснака (Кононенко). Генеральный директор История Новости Пресс-служба Редакция Закупки Курсы Вакансии. Get to know everything Vimeo can do for your business. Watch now.
Челябинский общественник защитил ветерана от Алексея Навального
Новости проекта. выпускница актерского факультета МаГК им. Глинки (мастерская Григория Козлова), работает актрисой драматического театра им. Пушкина с 2013 года. В нём приняли участие командир отряда космонавтов Олег Кононенко, актёр и сценарист Иван Охлобыстин, участник Великой Отечественной войны Игнат Артеменко, олимпийская.
Alexey Kononenko
- Вячеслав Кононенко: фильмы - «Кино »
- Актер Кононенко Иван, 37 лет, самопроба санитар | Видео
- Василий Руснак - биография, новости, личная жизнь, фото -
- Россиянину грозит до пяти лет колонии за оскорбление Зои Космодемьянской
Сергей Никоненко: пережил предательство жены и взял на себя воспитание внука
В феврале 2012 г. В 2012 г. В 2012-2013гг. Исполнил партию принца в балете «Щелкунчик» и партию принца Дезире в балете « Спящая красавица».
В 2007 г. В 2009 г.
В 2010 г. В этом же году приглашён на правительственный гала-концерт звёзд балета в Копенгагене, в честь королевы Дании. В 2011 г.
Один человек, второй человек — расстояние между ними большое, грязь непролазная. Они глядят вдаль, вопрошают как сфинксы, ветер уносит слова. Вопрос — ответ происходит руками, движением корпуса. Отсюда возникают не портреты, а «лики» на моих холстах, отсюда возникает молчаливый вопрос и взгляд «ликов», обращенный к зрителю и внутрь себя». И посреди этой замерзшей равнины — мечта построить дом, которому быть, но быть всегда покинутым, неуютным, разрушенным, таким, как в спектаклях театра «Около», таким, как в спектакле «Три сестры» 1981 года на Таганке.
Потом не раз, уже без Кононенко, Погребничко возвратится к этой пьесе, но образ сурового дома-казармы не станет меняться сильно — останется главное. Разговор о спектаклях Погребничко, вероятно, стоит начинать с их прос-транства, нарочито состаренного, обветшалого, такого измученного дома, преследуемого неудачей, дома в предощущении близкого или уже прошедшего? Стены, покрытые ржавчиной, грубо сколоченная эстрада, скелет металлической кровати, на ржавых листах железа — лики. Однажды Кононенко скажет о своем друге и соратнике Погребничко: «Бедный Юра, у него же в руках ничего нет. Все исчезает. У меня остаются работы». После ухода из жизни Юрий Кононенко оставит «бедному театру» созданный им дом. Поразительно то, как долго будет продолжать себя жизнь «среди стен его».
Из диалога с Юрием Погребничко Основная сцена театра «Около» много лет назад пострадала от пожара и только в этом году вновь открылась. Здесь мы встретились с Юрием Николаевичем Погребничко. Тем, кто знает этот театр, свежее отремонтированное пространство должно показаться странным, даже в чем-то неуместным по отношению к существу происходящего в нем. Чересчур благополучным? На стене в коридоре, ведущем к кабинету Погребничко, висит репродукция картины Кононенко, там женское восточное лицо и рядом надпись: Про Погребничко говорят: он несловоохотлив. Лиза Кешишева: Мы много пишем об истории театра, о которой судить можем только по отражениям. И в данном случае я прежде всего ищу какие-то следы, из которых пытаюсь сначала для себя, а потом для текста сделать возможным портрет. Юрий Погребничко: Напомните, как вас зовут?
Лиза Кешишева: Лиза. Юрий Погребничко: Просто вы не представлялись. Может, Света сказала, я не услышал. Лиза Кешишева: И понятно, что я начинаю с вашего театра, и в нем пытаюсь его присутствие почувствовать. Юрий Погребничко: А что вы видели? Лиза Кешишева: Я видела почти все, я вообще очень люблю ваш театр. Юрий Погребничко: За что? Лиза Кешишева: За его интонацию.
Есть такое простое, наверное, не театроведческое понятие: в меня это просто попадает. Я не понимаю, почему плачу и смеюсь, не понимаю эффекта от этих спектаклей, когда они заканчиваются, и неясно, это вообще было или нет, померещилось или было. За это, наверное. И, наверное, та почва, о которой я спрашиваю так неловко. Юрий Погребничко: Ничего неловкого, просто это бесконечно трудно: надо действительно понять, что вы спрашиваете. Вы же свое воображаете, а я свое воображаю. А реальность — где? Я только поэтому так.
Но вы спрашивайте, всё ловко, делайте, что хотите. Лиза Кешишева: Когда на обложке каталога Кононенко я увидела его инициалы, которые повторяются на вывеске театра, только в перевернутом виде, я в очередной раз подумала о его отпечатках здесь. Юрий Погребничко: Давно же это было. Давно по годам. Последние годы, у него какая-то выставка. Вы мне потом покажете, что я вам говорю? Нет, просто я говорю то, что есть, а так ли это фиксируется — не знаю. Была выставка возле Парка культуры, как это называется, большой такой, напротив.
Лиза Кешишева: ЦДХ? Юрий Погребничко: Ну, да. Там выставка, и он сидит в таком черном костюме. Где он его взял, я не знаю, наверное, купил. И это настолько на него не похоже. Он не ходил в костюмах. Может, потому что не было денег. Я давно его знаю, с ранней юности.
И вот эта некоторая неестественность, и сама выставка, конечно, далеко не первая, но такая солидная. Сама солидность этой выставки и черный костюм неверно информируют внешнего наблюдателя. А внешний наблюдатель влияет на внутреннего. Фактически он скоро и умер. А был такой случай задолго до этого, лет за 30, наверное. Приехал в Москву и купил себе пальто, кажется, в комиссионке: кожаное пальто с красной подкладкой — красивое жутко. Я говорю: «покупай! У него было лет в 17 хорошее пальто из шинельного сукна перекрашенного, потому что отец у него был военный, сукно ничего не стоило.
А тут — что-то такое! Он его поносил два дня и продал. Мол, это как-то неправда. А через много лет — что ему выставка? Пришел бы в рванье. Да у него, наверное, и было что-нибудь чистое надеть. Я про него говорю как про себя. Я тоже думаю, когда куда-то к начальству иду, думаю, надо ботинки какие-то надеть получше.
Но с другой стороны, думаешь, что, может быть, и надо их несколько ложно информировать, а то они подумают: «с этим лучше не связываться». Я помню, Толя Васильев ходил в такой кепке все время, не знаю, ходит ли сейчас. Или Давид Боровский ходил в такой шапке — на моей памяти лет 30. Может, он их менял, но делал ее точно такой же. Вот тоже —человек из этого мира. Это я так вспомнил, я думаю, что это не надо писать. Если это написать, то можно неверную информацию дать о человеке. Не знаю, зачем я это сказал.
Что-то вы меня спросили. Просто всплыло. Ну что, Лиза, спрашивайте. Лиза Кешишева: Была ли уже в условиях самодеятельного театра в Иркутске, где вы делали первые спектакли с Кононенко, какая-то возможность художественного оформления? Юрий Погребничко: Вообще, можно и не так подойти к делу. Никаких спектаклей не существует в принципе. Это совершенно серьезно. Вот, например, вы говорите: «мне нравятся ваши спектакли».
Я понимаю, о чем вы говорите, считаю, что понимаю. В каком-то простом смысле: есть спектакль, идет на сцене, люди в зале сидят, и вы сидите, и плачете, как вы говорите. Я в этом смысле с вами очень солидарен, потому что если у меня в театре не возникает такого катарсического состояния, то я считаю, что спектакль неудачный. Где-то оно должно быть, и все целиком уложится. Вот это Кононенко очень хорошо понимал. Понимал почему еще: потому что он заика. Он не описывал действительность, а как бы проникал за нее. А мы сейчас говорим: вот театр, вот вы сидите.
Но это же только описание. В действительности что там с вами происходит? Это если еще допустить, что вы существуете. Это же можно сказать и о себе. Вы хотите на одно описание наложить другое, чтобы затемнить суть дела. Вы приходите в театр, вас трогает в той или иной степени, вот и все. Ничего больше по этому поводу сказать нельзя. Все остальное — неправда.
Лиза Кешишева: А как вам кажется, есть все-таки возможность к существу пробиться? Юрий Погребничко: Конечно, есть. Вы смотрите, и пробивает. Лиза Кешишева: А рассказать об этом? Юрий Погребничко: Да. Но вы должны быть рассказчиком такого же уровня и знать, что вы расскажете не про спектакль, а про то, что с вами произошло. Лиза Кешишева: Про это писал и Кононенко, что когда человек смотрит на его работы, он смо-трит не на них, но на себя среди них. Это, мне кажется, очень точно, как и то, что чаще всего на спектаклях мы плачем «мимо», о чем-то своем, а не о существе происходящего там.
А что там, собственно, происходит? Поэтому я при всякой попытке писать о ваших спектаклях осекалась и оставляла это дело. Юрий Погребничко: А вы должны должны — глагол дежурный такой писать о себе. А другого способа нет. Вы пишите о себе, и тогда это будет правда, во всяком случае для вас. Лиза Кешишева: Вы помните ранние работы Кононенко? Юрий Погребничко: Я вообще ничего не помню. Не потому что его.
Это вообще мое хорошее качество. Хорошее для работы. Я с девушкой познакомлюсь, назначу свидание, а потом иду и думаю: я же ее не узнаю. С одного раза я не мог запомнить. Хорошо — они меня узнавали. Стоишь около кафе и рассматриваешь, она — не она. Поэтому я его работы и не помню. Да помню, но я могу вам сказать… В городе был, например, праздник, Новый год.
Там были такие балы-вечера. Громадный актовый зал, больше всего этого здания. Когда шли лекции — можно было больше тысячи человек посадить.
Кононенко собрал и снял обломки БПЛА на фото. Был ли дом журналиста целью удара украинского беспилотника Кононенко не уточнил.
Напомним, что два беспилотника были сбиты в Новой Москве во вторник утром.
Гибель ребенка, измена жены и смерть невестки от рака: как сейчас живет актер Сергей Никоненко
Космонавты «Роскосмоса» Олег Кононенко и Николай Чуб закрыли люк модуля «Поиск» на Международной космической станции и завершили выход в открытый космос, следует из. Максим Кононенко одним из первых сообщил в Twitter о смерти Станислава Говорухина. Кононенко Виолетта. 7. Репутация: 0.
Космонавты О. Кононенко и Н. Чуб посетили спектакль в театре МХТ им. Чехова
Вопрос не только о том, что снимать, но в первую очередь как снимать, был общим для всех синеасток и синеастов, которых я перечисляю в программе — от Дзиги Вертова до Харуна Фароки. Критика существующей системы включает не только вопросы формы, но и вопросы условий и способов производства. Это была критика возмутительных иерархий и эксплуатации. Я не открою Америку , если скажу, что почти все упомянутые мной люди были прямо или косвенно связаны с вопросами, которые задавал Карл Маркс. Часто думают, что критика жёстких иерархий например, студийного производства подразумевает своего рода производство, где каждое решение должно обсуждаться коллективно, а ответственных лиц нет. На мой взгляд, это не так — обязанности продолжают существовать.
В конце концов, есть режиссёр или режиссёрка, говорящие «спасибо». Но это «спасибо» — это важный момент. Нельзя критиковать государство и в то же время воспроизводить его на съёмочной площадке. Это лицемерие. Эта дискуссия была очень важна для нас во время работы над «Домом».
Это было относительно легко, так как наша команда состояла всего из трёх человек. В конце, конечно же, я говорила «спасибо» без шуток! Кроме того, съёмочный день обсуждался вместе — всё, что мы хотим и можем снять сегодня. Это одна часть ответственности — ответственность внутри команды. Кроме того, есть ответственность внешняя.
Это гораздо сложнее описать. Я думаю, что эту проблематику особенно в документальном фильме съёмок «другого» хорошо описывал в своих работах Жан Руш , поменяв взгляд на «другое», «другого», «другую» не только в этнографии. В «синема-верите» люди являются авторами собственного существования перед камерой, говорил Эдгар Морен коллега Жана Руша и сорежиссёр «Хроники одного лета». Мы старались не навязывать себя и держать дистанцию, которая позволяла людям встречаться с нами перед камерой, когда и как они хотели. Татьяна Кононенко: Существует миф о том, что есть кинематограф, представляющий чью-то выдумку, кинематограф, который запечатлевает нечто, находящееся за пределами камеры назовем это «реальностью» , и кинематограф, который вращается только вокруг своей оси называемый некоторыми «арт-кино», «эссе», «экспериментальное кино» и т.
Но я разделяю взгляд Жака Рансьера на эту проблематику. Он различает всего два режима изображения — репрезентативный и эстетический. И у них разные повествовательные цели. Реальность — это сложный термин, который часто означает вещи, видимые глазу поверхности; объединение отдельных частей видимого мира в один нарратив совершается человеком. Как только мы о чём-то повествуем, мы уже конструируем.
Камера всегда производит «реальность», которую она снимает. Недаром молодой западноевропейский кинематограф после войны был так вдохновлён Дзигой Вертовым и его концепцией Кино-правды. Ему нужно было объяснить, как возможно мыслить историю после трагического и катастрофического опыта. Необходимо было развести трагедию с её строгой поэтикой: переживание катастрофы не должно остаться только переживанием, если мы хотим вместе участвовать в истории, а не падать в глубокую бездонную яму её катастрофичности, в пруд Нарцисса, превращающийся в бездонные заводи бессмыслицы. Алексей Тютькин: У меня наклёвывался вопрос об актёрской игре и документальности, но хочется узнать подробности о двух рансьеровских режимах работы.
Татьяна Кононенко: Первый режим — режим репрезентации — стремится рассказать о мире как о пространстве с работающими причинно-следственными связями с линейно-протекающим временем, второй же режим — эстетический — совмещает в себе две логики: логику фактов и логику рассказа, в нем «написание Истории и написание историй подчиняются одному и тому же режиму правды» Жак Рансьер. Репрезентативный режим стремится к запечатлению реальности как к действию, которое организуется между знанием и пафосом в соответствии с аристотелевской трёхактной иерархией — Рансьер называет это «игрой в аутентичность». Эстетический же режим основан на флоберовском реализме — реализме романа, в котором всё может быть представлено одинаково: большое и маленькое, важные события и незначительные эпизоды, люди и вещи.
Татьяна Кононенко: Он не пытался подстроиться, он хотел сделать что-то свое, но на эту тему. Подстраиваться он не мог, не мог даже скопировать свою работу — для него это было невозможно. Лиза Кешишева: И тут рука не смогла соврать? Татьяна Кононенко: Да. Самые счастливые годы у него были в Академгородке, и он приезжал сюда каждое лето. Его тут очень любили и принимали во всех домах, тут он продавал иногда работы. Рано или поздно мы должны были познакомиться, а тем летом все совпало. По крайней мере я сразу поняла. Пришел мой друг Саша и сказал: «вот, тут я тебе привел», и из темноты выступает человек, у которого глаза испускают лучи, что бывало с ним иногда, во время работы. Я такое встречала очень редко. Он переносит ногу через порог, и я сразу понимаю — «мое», хотя он еще слова не сказал. В Москве у него все было сложно. Жилья в Москве не было. Потом он искал себе мастерскую, и первая у него появилась в Настасьинском переулке — он купил ее у одной художницы. Он был страшно счастлив, а через месяц выяснилось, что она идет под снос. Это был кошмар. Потом, довольно поздно, он нашел мас-терскую в Лялином переулке. Помещение было полуподвальное. Это была новая страница в его жизни, а до этого было очень тяжело. В Москве он был с 71 года. Лиза Кешишева: Откуда, как вам кажется, в живопись и театр Юрия Ильича приходит лагерная тема? Татьяна Кононенко: В Чите, где были в то время сплошные зеки, его, ребенка, отправили в летний лагерь на берегу озера с трудными детьми. Однажды там стала назревать очень опасная ситуация, и он тогда предложил всем строить вышку для купания, и все объединились на почве работы. Он отмечал это как какую-то важную победу в жизни. Чита — это место, куда массово ссылали в 1950-е. Лиза Кешишева: Тогда он встретился с людьми, которые имели прямое отношение к террору? Татьяна Кононенко: Да, там были и те, кого сослали в 1930-е. Кто-то там уже оседал. Там все было пропитано этим. А Иркутск? Все пропитано зоной. Я думаю, что отсюда возникает его выражение «театр у колючей проволоки». У Юры было одновременно трагическое восприятие всего этого, сочетавшееся с не то, что ироническим… Лиза Кешишева: Как будто снегом запорошенным. Татьяна Кононенко: Да, и он, к слову, очень любил снег рисовать. Лиза Кешишева: И за патиной этого то ли снега, то ли тумана — какой-то дымки, у него непрестанно возникает лик измученного человека, погруженного в глубокую задумчивость, и взгляд у этого человека всегда сосредоточен, обращен к чему-то очень конкретному, о чем зритель может только догадываться. Татьяна Кононенко: Это оттуда. Просто они жили в этом. От этого никуда не уйдешь. Это совсем другая Россия, но такая реальная. Он потом говорил, что лагерь на самом деле выплеснулся, он уже везде. Я выросла в очень оптимистичное время и не до конца могла понять его. Юра говорил, что зона проникает в жизнь, она просто не так очевидна. Анна Кононенко: Но при этом у него была к этому даже какая-то нежность. Даже к нарам. Я помню, как он построил в Новосибирске нары и с восторгом мне их показывал. Татьяна Кононенко: Мы купили квартиру в Академгородке, когда он уже стал болеть и ему казалось, что если он вернется в свои места, ему может стать лучше. Квартира была совершенно пустая. Он сделал из досок двухъярусные нары. Анна Кононенко: Для него это не было трагедией, он с этим жил. Понятно, что он от этого страдал, но как-то с этим уживался. Даже эти мешочки. Татьяна Кононенко: Кисеты. Молодежь вообще сейчас не знает этих слов. Это мешочек, где может быть табак или что-нибудь другое. Он часто это использовал, потому что в них есть загадка — там ведь может быть что угодно. Лиза Кешишева: У меня возникает ощущение, что эти реалии у него не предстают как что-то трагическое, а представляют некую данность. Данность, из которой почему-то нельзя выбраться, и она себя воспроизводит раз за разом. Татьяна Кононенко: Что, в принципе, мы и наблюдаем. И он говорил «вот увидите». Хотя в театре у него нет буквально лагерной темы. Там плач всегда присутствует, но это не густой мрак. Там есть что-то еще. Ощущение мира у него трагическое, но он старался это преобразовывать. Каждый день он стремился уравновесить его, сбалансировать себя с этим миром через творчество. Лиза Кешишева: Кем были его родители? Татьяна Кононенко: Мама — Надежда Саввишна, ее отец стоил участок дальневосточной дороги, и семья была привязана к тем местам. Отец Юры, Илья Абрамович, был военным журналистом. Надежда Саввишна была очень деятельной натурой, поэтому когда она ослепла и стала полностью зависеть от мужа, безумно ревновавшего ее вплоть до 90 лет, жизнь для нее стала очень трудной. Потом, в 2003 году, когда обострилась ситуация вокруг Ирака, она сказала: «если американцы начнут войну, я больше жить не хочу». Она была в совершенно идеальной форме, война началась 19-го марта, и с того дня она перестала есть, только чуть-чуть пила. Она морила себя очень долго и умерла 3-го мая. Ей было 95. Мы приехали в середине апреля, и она всех успокаивала, будучи в полном сознании. Для нее это было что-то чрезвычайно неправильное. Отец держался долго и умер через шесть лет после нее. Он был моложе нее. Лиза Кешишева: Все, что сегодня может помочь узнать Юрия Ильича и почувствовать его, наводит на одну очень ясную мысль — он был человеком настоящим, человеком с абсолютным слухом на подлинное и ложное. А время, в котором он жил, — предельно искусственное. Если это действительно так, насколько проявлен был для него конфликт со средой? Татьяна Кононенко: Абсурд жизни был настолько очевиден, что принять его было невозможно. Но назвать его диссидентом я не могу. Он был отдельным человеком в стороне. Как театр — около, так и он. Наверное, он даже немного побаивался, был аккуратен в смысле политических акций. Лиза Кешишева: Мне рассказывали, что один из уроков, воспринятых им от Акимова, заключался в том, что работы должны быть маленькими, чтобы в случае чего их можно было быстро взять под мышку и уйти. Татьяна Кононенко: У него долго не было своего дома, и поэтому работы тоже должны были быть небольшими. Он старался, чтобы и вещей было немного. Был готов ко всему. Когда мы получили первую нашу комнату, то новоселье и счастье, связанное с ним, длились у нас лет пять. Он долго не мог поверить, что у него есть своя территория. Возвращаясь к разговору о жизни в стране, надо сказать, что при очевидном отсутствии здравого смысла во всем, что в ней происходит, у Юры было еще очень сильное ощущение, как все должно на самом деле быть. Это не касалось политического устройства. Дело даже не в неправильности советской жизни, а в бытийности: где настоящее, а где ненастоящее. Меня в нем привлекло вот это цельное «как должно быть», какой-то прямой контакт с миром. Советское было легко счистить, а он умел чувствовать зерно, глубокое бытие. Он и притягивал людей к себе, вероятно, потому что был живым и цельным. Он стремился к тому, чтобы говорить «от себя». Как это часто бывает в театре, и это уже не касается политического строя: произносят, например, текст Чехова, не имея к нему никакого отношения. Он не любил чужой текст. Я все время старалась учиться у него тому, что было глубинным человеческим существованием. А из рассказа рождаются пространства огромного масштаба, эти масштабы Кононенко знал не литературно, не умозрительно, огромная холодная страна была дана ему в ощущениях, карта судьбы его раскинулась невообразимо широко — Иркутск, Чита, Новосибирск, Ленинград, Москва, узнаем позже — Новокузнецк, Лысьва, Красноярск, Омск, Ставрополь, Брянск и так далее. Чем дальше, тем осязаемей образ путника, человека без дома, художника с поклажей. Он писал: «Сибирь, как я ее помню по детству, — земли много, а людей мало. Один человек, второй человек — расстояние между ними большое, грязь непролазная. Они глядят вдаль, вопрошают как сфинксы, ветер уносит слова. Вопрос — ответ происходит руками, движением корпуса. Отсюда возникают не портреты, а «лики» на моих холстах, отсюда возникает молчаливый вопрос и взгляд «ликов», обращенный к зрителю и внутрь себя». И посреди этой замерзшей равнины — мечта построить дом, которому быть, но быть всегда покинутым, неуютным, разрушенным, таким, как в спектаклях театра «Около», таким, как в спектакле «Три сестры» 1981 года на Таганке. Потом не раз, уже без Кононенко, Погребничко возвратится к этой пьесе, но образ сурового дома-казармы не станет меняться сильно — останется главное. Разговор о спектаклях Погребничко, вероятно, стоит начинать с их прос-транства, нарочито состаренного, обветшалого, такого измученного дома, преследуемого неудачей, дома в предощущении близкого или уже прошедшего? Стены, покрытые ржавчиной, грубо сколоченная эстрада, скелет металлической кровати, на ржавых листах железа — лики. Однажды Кононенко скажет о своем друге и соратнике Погребничко: «Бедный Юра, у него же в руках ничего нет. Все исчезает. У меня остаются работы». После ухода из жизни Юрий Кононенко оставит «бедному театру» созданный им дом. Поразительно то, как долго будет продолжать себя жизнь «среди стен его». Из диалога с Юрием Погребничко Основная сцена театра «Около» много лет назад пострадала от пожара и только в этом году вновь открылась. Здесь мы встретились с Юрием Николаевичем Погребничко. Тем, кто знает этот театр, свежее отремонтированное пространство должно показаться странным, даже в чем-то неуместным по отношению к существу происходящего в нем. Чересчур благополучным? На стене в коридоре, ведущем к кабинету Погребничко, висит репродукция картины Кононенко, там женское восточное лицо и рядом надпись: Про Погребничко говорят: он несловоохотлив. Лиза Кешишева: Мы много пишем об истории театра, о которой судить можем только по отражениям. И в данном случае я прежде всего ищу какие-то следы, из которых пытаюсь сначала для себя, а потом для текста сделать возможным портрет. Юрий Погребничко: Напомните, как вас зовут? Лиза Кешишева: Лиза. Юрий Погребничко: Просто вы не представлялись. Может, Света сказала, я не услышал. Лиза Кешишева: И понятно, что я начинаю с вашего театра, и в нем пытаюсь его присутствие почувствовать.
Бывший телеведущий, писатель и журналист Максим Кононенко уверен, что люди в видеороликах — никакие не сторонники Навального, а обычные актеры, причем, низкоквалифицированные. Как заметил Кононенко, многие люди на видеороликах с призывами об освобождении Навального явно читают текст по бумажке. По его словам, на кадрах видно, как у многих людей взгляд отведен в сторону, где, предположительно, находится текст. Также заметно, как участники видеороликов говорят без какой-либо интонации, их речь полностью лишена эмоций, что довольно странно для агитационных посылов. По мнению Кононенко, может быть, эти люди где-то в глубине души и поддерживают Навального, но в данных видеороликах они сто процентов работают по заказу. При этом Кононенко напомнил, что, когда на агитационном сайте за освобождение Навального заметили явные признаки накрутки голосов, счетчик сразу же замедлился.
Я думаю, это вопрос только веры — верим ли мы в то, что всё должно быть понятным мир, история, жизнь или же мы верим в то, что непонимание — это не признак глупости, а неотъемлемая часть сознания. Свобода «не понимать» в большинстве институций — в семье или школе — наказуема. Может статься, первая встреча с таким родом кино будет непростой, но она не пройдёт бесследно, она впишется в сознание, даже если сначала вызовет отторжение. В свое время Александр Клюге был ответственен за важную реформу немецкой киноиндустрии: введение совместного финансирования кинофильмов национальным кинофондом и телевидением которое в Германии оплачивается налогоплательщиками. Вопрос был не только в деньгах, а в первую очередь о месте быть — быть частью медиа, которое каждый день смотрит более 50 миллионов зрителей. Сейчас дело с медийным общим пространством обстоит, конечно же, сложнее, но… Кинозал как пространство для меня остаётся важным местом хотя сейчас это звучит как ностальгия о коллективности в момент изоляции , он заставляет нас остаться, не переключиться: попав в утробу зала, сложнее её покинуть, чем сделать это дома, сидя перед компьютером. Что же касается «вали кулём — там разберём», то, конечно же, это категорически не так. Режиссёр или режиссёрка делает выбор всегда. Но этот выбор незавуалированный, сам процесс выбора — часть фильма. Он не показывает уже готовый продукт осознания. Напротив, дорога к осознанию является одной из микроисторий фильма: непонимание и путь, уводящий от него или даже вопреки ему, является частью этого исследования. Кадр из фильма Татьяны Кононенко и Матильды Местер «Будинок» Алексей Тютькин: Мне очень импонирует ваш оптимистический и немного романтический взгляд на проблему зрителя. Ваше отношение к непониманию… Интуитивно я чувствую его важность, обещаю о нём поразмыслить и, вероятно, изменю свое пессимистическое и довольно жёсткое отношение к этому вопросу. Жак Риветт в одном из интервью сказал, что режиссёр — это человек, который ответственен за всё: за людей, которых снимает, а после — за общение посредством фильма с аудиторией. Подчеркну вашу фразу «Режиссёр или режиссёрка делает выбор всегда». Но нет ли в выборе некоего момента насилия? Ведь режиссёр или режиссёрка стоят перед выбором постоянно, пока создают фильм: сценарий или его отсутствие? И так далее. Когда есть сториборд, прописанный сценарий, локация с намеченными точками, сыгранные актёры, прошедшие ряд репетиций — выбора меньше, но он всё же есть. В случае киноэссе, которое иногда само тащит тебя сквозь реальность, выбор нужно делать постоянно. И можно сделать неверный выбор. Вопрос не только о том, что снимать, но в первую очередь как снимать, был общим для всех синеасток и синеастов, которых я перечисляю в программе — от Дзиги Вертова до Харуна Фароки. Критика существующей системы включает не только вопросы формы, но и вопросы условий и способов производства. Это была критика возмутительных иерархий и эксплуатации. Я не открою Америку , если скажу, что почти все упомянутые мной люди были прямо или косвенно связаны с вопросами, которые задавал Карл Маркс. Часто думают, что критика жёстких иерархий например, студийного производства подразумевает своего рода производство, где каждое решение должно обсуждаться коллективно, а ответственных лиц нет. На мой взгляд, это не так — обязанности продолжают существовать. В конце концов, есть режиссёр или режиссёрка, говорящие «спасибо». Но это «спасибо» — это важный момент. Нельзя критиковать государство и в то же время воспроизводить его на съёмочной площадке. Это лицемерие. Эта дискуссия была очень важна для нас во время работы над «Домом». Это было относительно легко, так как наша команда состояла всего из трёх человек. В конце, конечно же, я говорила «спасибо» без шуток!
ушел Володя Кононенко
Давайте порадуемся Олег Кононенко, Космос, МКС, Новости, ТАСС, Мировой рекорд, Орбита Земли. Вячеслав Кононенко: полное расписание событий на Яндекс Афише с возможностью покупки билета на ближайшие мероприятия. Иван Кононенко. I. Kononenko. Актер. Фильмография. Читайте свежие новости за сегодня. Архив новостей на тему: Кононенко Сергей. Портал Антимафия.